Поезда больше не идут через Чимайо

– Санти… Сантиии… – шептала мама, мягко, будто кошка лапой, поглаживая его по плечу, – просыпааайся…

Ласковый шепот матери тонкими струйками просачивался в его теплые утренние сны, делал их прозрачными, невесомыми; а потом они таяли окончательно, и он открывал глаза, и первое, что он видел – лицо своей мамы, ее яркие голубые глаза, окруженные морщинками-смешинками, как он их называл, а за ее спиной на стене висела его любимая картинка – девочка в легком платьице стоит босиком на камнях волнореза, океан нежно гладит ее исцарапанные лодыжки, и маленькая собачка в красном ошейнике, заливаясь лаем (ему всегда казалось, что он слышит этот радостный лай) бегает по берегу.

– Вставайте, – его толкнули в плечо, не грубо, но и не так нежно, как в детстве, – вставайте, слышите? Чимайо, станция.

Он открыл глаза. Мир выпрыгнул откуда-то сбоку из темноты и, качнувшись, встал на место. Девушка в выцветших джинсах и белой рубашке, с сумкой через плечо, смотрела на него, улыбаясь. Из сумки торчала лента билетиков.

– Вы так крепко спали, что я не сразу вас разбудила, – сказала она.

– Да-да… – он потер переносицу. – Я очень устал, простите.

– В поезде вы бы лучше выспались, – улыбнулась девушка. – Жалко, что теперь поезда через Чимайо не ходят.

Он посмотрел в окно. Солнце заливало заасфальтированную площадь перед бывшим зданием вокзала, откуда он когда-то уехал в далекие, забывчивые города. На заколоченных окнах были налеплены сотни, тысячи разноцветных объявлений, рекламок, плакатов в поддержку мэра Чимайо. Толстые, ленивые голуби неспешно бродили по площади, склевывая крошки и гортанно переговариваясь. За двадцать лет, которые он провел вне города, ничего почти не изменилось, только на оштукатуренных стенах домов появилось больше трещин, да не было слышно гудков поездов и стука колес.

– Мы будем стоять еще минут десять, – сказала девушка, – пока водитель сходит за сигаретами и колой. Так что решайте – поедете дальше или выйдете?

Он посмотрел на нее и покачал головой.

– Сойду здесь, – ответил он. – Спасибо.

– Удачи вам, – сказала девушка. – Я помашу вам рукой из окна, если хотите.

Будто моряку с пристани, подумал он и улыбнулся.

– Кстати, – будто вспомнив о чем-то, сказала девушка, – сегодня в девять часов мы будем проезжать здесь снова, на обратном пути. Если надумаете, милости просим.

Он взял с полки свой чемодан и пошел по узкому проходу между кресел к двери. Ему пришлось посторониться и пропустить в автобус водителя – загорелого индейца с длинными иссиня-черными волосами, перехваченными надо лбом узорчатой ленточкой. Водитель улыбнулся ему, а когда дверь за его спиной с шипением закрылась и автобус, затарахтев дизелем, тронулся с места, он повернулся и увидел, как девушка-кондуктор машет ему рукой из заднего окна. Он помахал ей в ответ и пошел по направлению к старой площади.

Солнце пекло ему спину и затылок, и почти сразу он почувствовал, как взмокла рубашка. Окна домов, глядящие друг на друга на узких старых улочках, были закрыты деревянными ставнями. Возле входных дверей на стульях сидели старики в соломенных шляпах; у некоторых в руках были стаканы с холодным чаем, у других – крепкие местные сигареты из черного табака. Все эти запахи – герани, розмарина, растущих в подвесных горшках и на балконах, табачного дыма, нагретых солнцем камней – были так ему знакомы и так ясно ощущались, будто он и не уезжал никуда, будто и не было этих двадцати лет.

Он дошел до конца улицы и свернул в короткий мощеный переулок, спускавшийся лестницей вниз по холму. Из щелей между плоскими булыжниками пробивалась пожухлая трава. Внизу, между стоявших почти вплотную друг к другу домов, виднелась выложенная шестиугольной плиткой площадь и кусок желтой стены собора.

Когда он вышел на площадь, ему вдруг показалось, что он все еще шестнадцатилетний, беззаботный и веселый – так знакомо было все вокруг, так заразительно хохотала стайка мальчишек, гонявшихся друг за другом, лавировавших между столиками летнего кафе; ему захотелось бросить чемодан и кинуться туда, к ним, к этому цветастому пятну, мечущемуся по площади, так же хохотать и толкаться, получать случайные мазки чьей-то рукой по губам и чувствовать упоительно-солоноватый вкус молодой крови.

Вообще-то, ты не такой и старый, сказал ему голос внутри головы. Ничего и не кончилось. Полжизни еще впереди, так что выше нос, выкарабкаешься.

Он усмехнулся. Можно было долго успокаивать самого себя, надеяться на лучшее, а только вся картинка была перед глазами, вот она, смотри и любуйся – тебе уже сорок шесть, работы нет (как, впрочем, и у большинства, возразил ему голос), детей нет, жена от тебя ушла (не так это и плохо, если посмотреть, сказал ехидно голос), в кармане – ровно тридцать семь песо и тринадцать сентаво, и что же делать дальше – непонятно.

Зачем тогда он приехал, спросил его голос. Мама умерла десять лет назад, дом он продал, чтобы заплатить за похороны и закрыть некоторые кредиты там, в столице, а те черноволосые, смуглые, всегда веселые мужчины, которые по воскресеньям в его детстве пили пиво в кафе за собором и давали ему леденцы и сладкую воду из гуаявы, давно превратились в дряхлых стариков. Если и не поумирали, то уж точно ничего не помнят – кто знает, в каких далеких холмах и туманах бродят теперь их воспоминания и мысли?

Посмотрю на дом, сказал он сам себе, постою около него, потом выпью рюмку водки в том старом баре (если он еще есть, возразил голос) на углу, а уж после пойду на станцию и прыгну под первый же поезд.

Ха-ха, сказал голос. Ты ничего не забыл?

Ну да, вспомнил он. Поезда ведь теперь через Чимайо не ходят. Кому нужен этот дряхлый городишко. Никто сюда не поедет, вот и поезда стали не нужны.

Неважно, сказал он сам себе. Найду способ.

Он прошел через площадь и свернул на старую узкую улочку Сан-Антонио. Наверху, сразу после небольшой площади с гигантским омбу* в центре, огороженным кованой решеткой, стоял старый дом, где когда-то жили они с мамой. Теперь ему оставалось всего каких-то двести метров в горку – и он увидит те самые выбеленные солнцем стены, деревянные жалюзи на окнах и тяжелую дверь с мозаичным окошком.

Когда он дошел до маленькой площади, его рубашка совсем промокла и дыхание все время сбивалось. Нужно было бы бросить курить, подумал он, а впрочем, какая теперь разница?

Ему показалось, что омбу, такое огромное в детстве, вроде как усохло, сморщилось. То ли это он вырос, то ли долгие годы сухости и палящего солнца сумели убить даже эту траву, в которой так много воды, что она не горит и в степных пожарах. Узкие листочки поникли и пожелтели, и тень, такая густая и прохладная двадцать лет назад, теперь лежала на булыжниках мостовой рваным старым одеялом.

Он посмотрел на двухэтажный дом на другой стороне улицы. На втором этаже, под самой крышей, покрытой старой темно-коричневой черепицей, на натянутых веревках безжизненно висели рубашки и покрывала, тускло зеленела герань в горшках; на первом этаже, как и раньше, сверкали на солнце чисто вымытые стекла огромных, от самого пола, окон, за которыми виднелась стойка бара, и на улице были выставлены столики, и все так же мигала красным цветом вывеска «3113» над распахнутой настежь входной дверью.

Потом он перевел взгляд на тот дом, который стоял напротив бара. В первый момент он не узнал его – стены были выкрашены в светло-желтый цвет, новые деревянные ставни блестели лаком, а дверь была теперь совсем другая, светлого дерева, и вместо окошка из разноцветных стекол в центре был вкручен глазок.

Теперь уже никогда они не увидят цветных солнечных зайчиков на полу в передней, подумал он про новых жильцов, и эта мысль немного примирила его с тем, что от старой, тихой и покойной гавани, их дома, ничего почти не осталось – все стало другим.

Он подошел ближе. Там, где кончался дом, начиналась невысокая стена из оштукатуренного камня, за которой был виден кусочек внутреннего дворика – странная вещь для городка, в котором, как и везде в Аргентине, дома лепятся вплотную друг к другу. Он поднялся на цыпочки и заглянул внутрь. Сквозь растрепанные листья бананов, растущих прямо вдоль стены, он увидел темно-красные камни патио – их-то менять не стали, каменную скамейку в углу возле коптильни для рыбы и выкрашенную зеленой краской дверь сарайчика. Возле двери стояла, нагнувшись, девушка в тонкой льняной юбке и ярко-желтом топике. Она стояла к нему спиной и разбирала белье в большом тазу.
Внезапно она обернулась, будто почувствовав его взгляд, выпрямилась, держа таз в руках, и спросила:

– Вы кто?

Он смотрел на нее и молчал.

– Что вам нужно, – спросила она, – вы кого-то ищете?

Ни тени раздражения или злости не было в ее голосе, а вот он стоял и злился – ведь это она, а не он, стояла в его внутреннем дворике, она, а не он, пойдет потом в его старый дом и будет там продолжать свои дела.

– Я… просто смотрю, – сказал он наконец. – Я здесь… жил когда-то.

Она пристально посмотрела на него. Вдруг она вздохнула и, поставив таз с бельем на землю, подошла к стене.

У нее были очень темные, почти черные глаза, и вокруг них лучиками разбегались смешинки – почти так же, как у его матери.

– Вы, наверное, жили здесь очень давно, – сказала она, – ведь мои родители купили этот дом уже десять лет назад, и они говорили, что хозяин так и не приехал.

– Да… – пробормотал он, – это я был… да. Десять лет назад умерла мама, а я к тому времени был уже далеко отсюда.

– Я знаю, – улыбнулась девушка, – когда мы покупали дом, всем занимался агент.

– Я не мог приехать, – сказал он. – Я был очень занят.

Откуда-то из глубины внутреннего дворика донесся женский крик: Росита! Росита! Нам нужно идти на рынок!

Девушка обернулась и крикнула в ответ: ya voy, espera un rato!**

– Мы собираемся готовить обед, – объяснила она, – а мама любит, когда я хожу на рынок с ней вместе. Хотите зайти, выпить чего-нибудь?

Он помотал головой.

– Нет, нет, я спешу, у меня много дел.

– Правда, зайдите, – возбужденно заговорила девушка, – посмотрите, как тут все теперь. Вдруг узнаете что-нибудь знакомое. Можете даже остаться на обед, только придется подождать, пока приготовим.

– Нет, честно, – сказал он, уже почти сам поверив в то, что ему есть куда спешить, – я действительно спешу.

– Ну что же, – сказала Росита. – Тогда, наверное, всего хорошего? Уезжаете из города?

– Да, – ответил он. – Вот только доделаю кое-какие дела.

– Будете приезжать еще, заходите, – предложила она.

Он кивнул головой. Она улыбнулась и пошла вглубь патио.

Вот теперь больше ничего не осталось, сказал голос. Посмотри, они забрали у тебя все.

Ну и что, возразил он сам себе, зато я все помню.

Он перешел через улицу и сел за столик в баре. Рюмку анисовой, воду со льдом отдельно, por favor, крикнул он в полутьму бара сквозь открытое окно. Бармен кивнул ему и достал бутылку с полки за стойкой. Налил в рюмку тягучей, прозрачной анисовой, бросил три кубика льда в стакан с водой и, поставив все это на маленький деревянный поднос, подал ему через окно.

Когда он налил холодную воду в рюмку с анисовой и молочно-белые вихри стали завиваться в танце за тонким стеклом, он увидел, как открывается дверь дома напротив, и из нее выходит девушка под руку с уже пожилой женщиной. Росита, вспомнил он. Она переоделась, и теперь на ней были светлые полотняные брюки и белая рубашка, завязанная узлом на загорелом животе. Он смотрел, как они идут вдвоем, и вспоминал, как ходил так же со своей матерью по воскресеньям. Сначала в церковь, потом на рынок за сладким бататом, кукурузой, острым перцем рокота и сырой рыбой – мама была из семьи перуанских эмигрантов и любила делать по воскресеньям себиче***. Ему показалось, что перед ним лишь мираж, зыбкая галлюцинация в дрожащем горячем воздухе, нет никакой Роситы, и что сейчас они обернутся и он увидит – это его мама идет по залитой солнцем улице, а рядом с ней он сам, в коротких штанишках и легкой рубашке.

Он смотрел им вслед, отпивая маленькие глоточки белесой жидкости из рюмки, и тепло понемногу начинало входить в его сердце, будто солнце своими лучами пошарило в хитросплетениях лиан тоски и безнадежности у него внутри и, наконец раздвинув их, запустило теплые руки в самую глубину, согревая и успокаивая.

Он вспомнил, как уезжал в поисках работы в столицу, и как его мать стояла на перроне и махала ему рукой, а на глазах у нее были слезы – но он знал тогда, знает и теперь, что она была горда. Так она гордилась им и верила в него, что каждый раз, приезжая обратно, он не находил в себе сил признаться ей, что ничего у него не получается. Что там говорить, в Аргентине можно было годами искать работу и не найти ничего, кроме места дворника или служащего муниципальной конторы по отлову и убою бродячих животных. Он присылал маме деньги, добываемые самыми разными способами – продажей лотерейных купонов, разгрузкой мяса на рынке рано утром, перевозкой липкой газировки из гуаявы со склада в магазинчики, налепленные, как ласточкины гнезда, на всех улицах Буэнос-Айреса; но ни разу он не рассказал маме, как он зарабатывал. Для нее он был клерком в конторе, должность скромная, но с большой перспективой, а костюм, в котором он приезжал домой, ему давал дружок Рафа (уж тому-то не было нужды горбатиться, проворчал внутри голос, с таким папочкой). Ничего, сынок, говорила мать, заглядывая ему в глаза, главное, что место стабильное, правда, Санти? В наше время стабильность важнее всего остального. И он соглашался, и улыбался ей, а сам думал, как пройдут эти две недели и придется возвращаться туда, в большой город, и опять вставать рано утром, когда за окном еще темень, тащиться на рынок или в контору за новой пачкой купонов, и так день за днем, без надежд и будущего.

А когда мама умерла, он даже не смог приехать – ему должны были предложить хорошее место, нужно было купить костюм, и поэтому он съехал со своей квартиры, чтобы немного сэкономить; а когда ничего не вышло, денег почти не осталось, и уже забирая вещи с той квартиры, он нашел то письмо. Он примчался сразу, как смог достать денег на билет; поблагодарил соседа – старика Агила Рейес за помощь в похоронах, отдал ему деньги, и долго-долго плакал потом на могиле матери.

И вот сейчас, уже отчаявшись что-либо сделать, чего-либо добиться, он сидел напротив своего старого дома и чувствовал, как становится легче на душе, будто мама откуда-то сверху протянула руку и погладила его по голове.

Бармен подошел к столику и поставил блюдечко, на котором лежал счет на шесть с половиной песо. Он хотел что-то сказать, но, увидев слезы на глазах у Сантьяго, промолчал и ушел обратно в глубину бара.

Он посидел еще немного, достал из кармана монеты в пять и два песо и положил их на блюдечко со счетом.

Было уже семь часов. Он вдруг решил – глупости все это, пойду на станцию, дождусь автобуса и уеду – тридцати песо мне, конечно, не хватит, но есть еще часы. Та девушка не может быть стервой, уговорю ее дать мне билет. А там начну все заново, у меня еще все впереди. Не для того мама так мной гордилась, чтобы я взял и все перечеркнул.

Он почувствовал себя таким бодрым и уверенным в себе, что ему захотелось смеяться, громко, во весь голос. Вместо этого он встал и, крикнув «спасибо!» в темный проем окна, пошел быстрым шагом вниз по улице.

Дойдя до площади, он остановился и осмотрелся. Солнце уже начинало склоняться к горизонту, и его лучи окрашивали собор в розоватый цвет. Все столики кафе были заняты – сидевшие за ними люди переговаривались, смеялись, подливали друг другу вино в бокалы и высасывали маленьких улиток из раковин, запивая их холодным пивом.

Он смотрел на них и думал – ничего, я встану на ноги. Еще пару месяцев, и я тоже буду сидеть вот так где-нибудь в Буэнос-Айресе на улице Флорида, и рядом будет такая девушка – закачаешься!

Он повернулся и увидел, что из магазинчика рядом с собором выходит молодой парень в зеленой майке и с косичками на голове. Парень закрыл дверь и начал опускать металлические жалюзи, закрываясь на ночь. Он смотрел на витрину магазина и вдруг увидел цветное пятно – что-то очень знакомое, очень родное; но с такого расстояния ему было плохо видно, все выглядело смазанным и нечетким. Он сделал несколько шагов к магазину, прищурил глаза и только тогда смог разглядеть мокрые камни волнореза, черный комок шерсти с красным ошейником и развевающееся на ветру летнее платье.

– Подожди! Эй! – закричал он.

Парень обернулся и посмотрел на него.

Он подбежал к магазину, запыхавшись, сердце билось как сумасшедшее.

– Откуда она у тебя? – показал он на картинку в витрине.

Парень пожал плечами.

– Не знаю, ее принесли еще до меня. Так и стоит здесь, никто даже не интересовался.

– Сколько ты хочешь за нее? – спросил он торопливо, будто боясь, что сейчас набегут, налетят другие люди и станут предлагать за картинку больше, чем у него в кармане, а ведь она ему так нужна!

– Хочу, не хочу, – засмеялся парень, – хозяин написал – тридцать два песо, ниже я продавать не могу.

– Слушай, – возбужденно сказал он, – у меня только тридцать, а мне она очень нужна, понимаешь? Она… в общем, она висела у меня на стене, когда я был маленьким, понимаешь?

Он говорил все быстрее, сбивчиво, схватив парня за рукав его зеленой майки. Ему казалось, что именно это он и искал здесь, в Чимайо, в городе его детства; и если сейчас не купить картинку, то все мысли о том, чтобы встать на ноги, так и останутся мыслями, и тогда уж точно лучше залезть на собор и головой вниз.

– Вот… – бормотал он, – у меня есть еще часы, возьмешь их? И вот пачка сигарет… только тридцать песо осталось… – и выворачивал карманы, надеясь – вдруг где-то завалялась пара монет?

Парень похлопал его по плечу и улыбнулся.

– Тебе она сегодня нужна? – спросил он.

– Да, да, – ответил он парню, – я уеду отсюда через… – он поднял руку и посмотрел на часы, – уже через час, так что мне нужно прямо сейчас.

– Ну и забирай тогда, – сказал парень и поднял жалюзи, чтобы открыть дверь и впустить его внутрь.

Когда он взял картинку в руки, прикоснулся к гладкому стеклу, провел кончиками пальцев по шероховатому дереву рамки, ему вдруг послышался запах кукурузных пирожков с бананом и корицей, который часто будил его по утрам в субботу. И где-то вдалеке, показалось ему, ласковый шепот матери назвал его по имени: Сантиии, так протяжно и тихо, как называла его только она.

Они вышли из магазина, с грохотом опустились жалюзи, и парень щелкнул замком.

– Ну, пока, – сказал парень ему, улыбаясь. – Рад, что ты нашел ее.

Он поднял на него глаза.

– А как же два песо? – спросил он, – что скажешь хозяину?

– Аа, – махнул рукой парень, – большое дело! Спасибо мне скажет, что продал – столько времени в витрине пылилась.

Они улыбнулись друг другу и разошлись в разные стороны. Солнце освещало крыши домов и нежно дотрагивалось до его лица, в ветвях акаций и жакаранд переговаривались птицы, и гомон людских голосов за спиной будто говорил ему: все будет хорошо, возвращайся, когда захочешь. Прижимая к груди картинку, он пошел вверх по улице до станции.

На площади перед зданием вокзала он сел на скамейку и откинулся на спинку. Оставалась еще пачка сигарет, тринадцать сентаво и надежда на то, что девушка пустит его в автобус. А там – добраться только до Буэнос-Айреса, и все будет замечательно. Там я заработаю денег, найду квартиру, девушку, буду жить не хуже, чем все, думал он. А пока перекантуюсь у Рафы или еще у кого-нибудь. Ничего, мама, все устроится, говорил он про себя, не замечая, что разговаривает с матерью, все наладится, поверь мне, не зря ты мной гордилась, видишь эти рельсы, я чуть не лег на них, но все же оказался сильнее, благодаря тебе, конечно, так что все будет хорошо, мамочка, все будет хорошо; и слезы катились по его лицу, но не было ни тоски, ни безнадежности, а только светлая грусть и много-много веры в то, что все еще впереди.

И когда в конце улицы показался громыхающий автобус, когда он приблизился и в его окне появилась та самая девушка; когда она помахала ему рукой, как старому знакомому, улыбаясь и сверкая белыми зубами, он повернул голову, посмотрел на старые, уже покрытые во многих местах ржавчиной рельсы, убегающие в неизвестные дали, в давно забытые времена, и подумал: как же здорово, что поезда больше не идут через Чимайо…

Примечания

* Омбу (из umbu – на языке гуарани) – фитолакка двудомная, гигантская трава, растущая в Аргентине и Уругвае в древовидной форме.
** ya voy, espera un rato! – исп.: Уже иду, подожди минутку!
*** Себиче – популярное южноамериканское блюдо из рыбы, маринованной в соке лимона, лайма и других цитрусовых с перцем и травами. Подается с бататом и молодой вареной кукурузой, а также большим количеством холодной воды, т.к. является очень острым.